Бабье лето [повесть и рассказы] - Елена Коронатова

— Не веришь?

— Не верю.

Голоса смолкли, и в наступившей тишине явственно прозвучал поцелуй.

— Теперь веришь? — басок задыхался.

Ему ответил счастливый девичий смех.

И тут только я догадалась, что влюбленные сидят на бревнах у меня под окном. Я громко покашляла, но их не вспугнула. Видимо, окружающий мир для влюбленных не существует.

Натянув на голову одеяло, я лежала и думала. Все в мире изменяется. Вымирают в мире целые племена. Исчезают моря и возникают новые, реки меняют свои русла. Человеческая мысль творит истинные чудеса. Сказки становятся былью. Все изменяется… Лишь любовь вечна, как вечна сама жизнь…

Наутро Никита Петрович подробно объяснил мне, как пройти в бригаду колхоза «Красная заря». Попрощавшись с ним, я отправилась в путь. Но не успела сделать и несколько шагов, как меня окликнули. Прихрамывая, подошел Иван Иванович.

— Вот, в правление вызывают, — сказал он, сдвинув на затылок кепку и обнажив на лбу белую нетронутую загаром полоску. — Могу вас подвезти. От свертка вам всего с километр и останется дойти.

У крыльца стояла запряженная лошадь. Я охотно согласилась и с удобством устроилась в плетеном из прутьев коробке, на ворохе свежего сена.

Иван Иванович собирался долго и обстоятельно. Он поправил седелку, подтянул подпругу. Зачем-то положил под сено ведро. Делал все это не спеша, чуть выпятив нижнюю губу, и снова напомнил мне мальчишку-подростка.

Пришел тракторист, богатырь в промасленном комбинезоне. На его темном от копоти лице глаза казались белыми. Тракторист попросил Ивана Ивановича передать какие-то детали, и «непременно в собственные руки дяде Семену». Приехал на велосипеде паренек в матросском бушлате, галифе, тапочках и без головного убора. Паренек оказался учетчиком. Он вручил бригадиру бумажки со сведениями и тотчас же укатил обратно.

Казалось, дела кончились, можно ехать, а Иван Иванович все ходил вокруг, оглядываясь на избу и кого-то, видимо, поджидая. Наконец он взобрался в коробок, сел рядом со мною, слегка тронув вожжами.

— Иван Иванович, погодите маленько, — послышался тоненький голосок.

Бригадир круто обернулся и натянул вожжи. Лошадь стала и, скособочив голову, косила выпуклым умным глазом на подбежавшую Анку. Положив на беседку пачку книг, перевязанных бечевкой, она сказала:

— Иван Иванович, будьте так широкодушны, обменяйте книги в избе-читальне. Тут и списочек есть, какие надо взять. А то мне уж на комсомольском попало. — Лукаво улыбаясь и щуря карие круглые глаза, она добавила: — Я и для вас выписала «Анну Каренину», про настоящие чувства.

Не дожидаясь ответа, девушка убежала. Иван Иванович застенчиво улыбнулся и извиняющимся тоном сказал:

— Немного подзадержал вас, но ничего, лошадь добрая, мигом доедем.

Лошадь оказалась действительно доброй и всю дорогу шла ровной крупной рысью. День стоял ясный, солнечный. Как будто и не было вчерашней непогоды. Степь что русская песня: есть в ней удаль и грусть.

Широки сибирские степи и привольны. И кажется, нет им ни конца ни края. Там, где небо словно сходится с землей, течет, струится бесшумный серебристый ручеек — марево.

Вот вы едете ровной мягкой дорогой… По обеим сторонам зыбкой стеной стоят хлеба. По желто-янтарному пшеничному морю ходят тяжелые волны. Если прислушаться, можно уловить тихий-тихий, чуть суховатый шорох.

Кончились поля. Снова степь, необъятная, широкая, однообразная. Но что это? Будто ветер тронул густую листву. Вы в недоумении оглядываетесь. Кругом — ни кустика. А шелест все нарастает, как шум морского прибоя. Это наперерез вам двигается огромная отара. А на горизонте уже чернеет распаханное поле, и тает над ним легкий парок. Нет, не безжизненна степь! Она дышит. И не молчит степь. Вот над головой раздалось до боли знакомое курлыканье. То в ярко-голубом небе черным пунктиром летят журавли. О чем они кричат? Зовут ли птиц за собой? Прощаются ли с родными пажитями? И невольная грусть одолевает вас… Эх, взлететь бы за ними! Заглянуть бы в дальние дали. Как жаль, что жизнь коротка, что всего не успеешь.

Очнувшись от размышлений, я взглянула на своего спутника. Он сидел, слегка подавшись вперед, вглядываясь задумчиво в даль строгими и ясными глазами. Значит, и на него дорога навеяла раздумье.

Люблю я вот так путешествовать по проселочным дорогам с незнакомыми людьми, люблю их рассказы, простые и сердечные. Ведь нигде человек не бывает так склонен и к раздумью и к откровенному разговору, как в дороге.

Но все мои попытки узнать какие-либо подробности из жизни Ивана Ивановича ни к чему не привели. На мой вопрос, трудно ли ему было в первый год бригадирствовать, он ответил:

— Всяко приходилось.

Я задала еще несколько «наводящих» вопросов. Но он на них ответил так же неопределенно, уклончиво.

Молча проехали километра два.

То и дело мы обгоняли подводы, груженные хлебом. Сначала мы ехали целиной, потом чуть приметной, поросшей невысокой травкой проселочной дорогой. Миновав огромное распаханное поле, мы спустились в овраг, на дне которого сонно бормотал ручеек. Склоны оврага густо заросли кустами малины, смородины, на ветвях шиповника алели, словно лакированные, созревшие плоды. Над побуревшими кустами хлопотливо кружились и громко щебетали птицы. За оврагом потянулось бесконечное жнивье. Одиноко среди ровного поля возвышались обмолоченные скирды хлеба. Справа, на холме, медленно двигалось пестрое стадо, откуда доносилось мычанье коров и щелканье бича.

— Вы сами-то по какой части будете? — неожиданно нарушил молчание мой спутник.

Я сказала, что работаю в газете. Иван Иванович оживился.

— И как это люди пишут! — с восторженным недоумением произнес он. — Вот я Шолохова читал «Тихий Дон», очень стоящая книга! Как писатель может знать про женские переживания?! Например, про Аксинью. Я матери вслух читал, так она говорит, там все в точности, правильно описано. Чудно!

Не дожидаясь моего ответа, улыбнувшись своей милой застенчивой улыбкой, он признался:

— Я заметку в газету про урожай хотел написать. Ничего не вышло. Знаю в точности, о чем надо писать, а как начну, у меня вроде слов подходящих нет.

Я сказала, что и у меня тоже так бывает. Иван Иванович бросил на меня недоверчивый взгляд и, вздохнув, проговорил:

— Я и письма писать не умею. Ни за что мне своих мыслей не высказать.

— А какое у вас образование?

— Семилетка. Пробовал в вечерней школе учиться, не получилось. Сейчас посылают в колхозную школу. Кончится уборочная, поеду в город.

Я взглянула на бригадира и вспомнила ночной разговор, невольно подслушанный мной. Да ведь это же он обещал Анке не забывать ее. Вот почему так тревожится о том, сумеет ли передать в письмах о своих настоящих чувствах.

Больше бригадир не проронил ни слова. На его лицо набежало, как облачко, тихое раздумье, но ненадолго; дрогнули светлые брови, чуть приподнялись, и полная затаенной нежности улыбка заискрилась в серых глазах, наморщила по-мальчишески полные губы.

И я уже ни о чем не спрашивала своего спутника. Надо же человеку когда-то и побыть наедине со своими мыслями. Вероятно, это редко удается бригадиру…

Через неделю по редакционным делам мне снова довелось побывать в бригаде Ивана Ивановича. Его я, к сожалению, не застала. Мой старый знакомый, Никита Петрович, сказал, что бригадир на отстающем участке — километрах в двенадцати, у трактористов и заночует, а председатель колхоза непременно утром будет в бригаде.

Был поздний час, и мне ничего не оставалось, как ждать председателя на полевом стане. Никита Петрович, проводив меня в ту же каморку, сказал:

— Обратно здесь и заночуете. Это у нас заместо кабинета Ивана Ивановича, да он тут не шибко-то бывает.

Никита Петрович зажег лампу и ушел. С плаката мне улыбалась белозубая девушка. И тут меня осенило: она удивительно похожа на Анку. Вот почему бригадир и не расстается с плакатом.

И снова, как и неделю назад, меня разбудили голоса под окном.

— И не уговаривай. Не пойду я, он сказал придет, значит, придет. — Это говорила Анка. Но какой у нее грустный тон! Ей ответил девичий, более низкий голос:

— Глупая ты. Говорят тебе — лошадь у него расковалась, что он, двенадцать километров пешком будет топать? Как не суди, а нога у него неполноценная.

— Сама ты неполноценная. А он все равно лучше всех.

— Ну что ты, Анка, сердишься? Я ведь не про него, а про ногу. Трудно ему идти.

— Он сказал, что придет, стало быть, придет.

— Тю! Ненормальная… Так ведь ему к утру обратно надо возвратиться… Пойдем спать. Вон уже дождь краплет.

— Пусть краплет. Делов-то. Не сахарная, не растаю.

— Идем, холодно. А если и придет, так даст знать.

— Что он, людей станет будить? Не такой у него характер. Ступай, а я дождусь.